Эдвин Поляновский
Свидетельница
Сейчас за границу ездят часто.
Анастасия Ивановна Огурцова собралась за границу, когда стало ей уже под восемьдесят. Не сама собралась и не сразу.
Сначала к ней в Сычевку пожаловал незнакомый человек, она сразу определила: «Человек не простой, портфель в руках, как большая книга». И не один в избу вошел, следом — Мурасев, участковый милиционер.
— Анастасия Ивановна, — сказал Мурасев,— мы по делам к тебе. Хочешь за границу съездить?
— Не, не хочу.
— Надо. Там процесс.
— А что это — процесс?
— Суд, по-нашему.
— Какой суд, у меня пальцы замлели в ногах: старая.
Когда они объяснили ей, что там на суде расскажет она о муже и сыне и что дело это государственной важности, она согласилась.
* * *
Переводчик прокуратуры Евгений Петрович Кожухов хоть и молод, во внуки Анастасии Ивановне годится, но на процессах бывал немало, и нацистских преступников повидал всяких, и свидетелей встречал самых разных. Однако когда он впервые увидел Огурцову, несколько удивился: совсем маленькая старушка в длинной юбке и кофте, пиджачок сверху, и платочек цветной вокруг головы повязан. Она выглядела совсем странно и потерянно. В столовой, куда первым делом повел ее Кожухов, она у кассы полезла за узелком с деньгами, да так, видно, далеко и хитро был он спрятан, что Кожухов в неловкости оглянулся по сторонам: «Потом-потом…»
Она взяла со стола черный хлеб и стала мелко-мелко крошить его в молочный суп. «С ней не соскучишься, — подумал Кожухов. — Что-нибудь такое вот… выкинет, развеселит на суде, вот уж будет некстати-то».
Потом они разговорились. «Петрович» ей понравился, и она сидела, рассказывала ему свою жизнь.
— Читать я не могу: нас семеро было, я — старшая, нянчить надо было. Крестьянством занималась. Переехали когда в Сычевку, я в парикмахерской работала. В должности… уборщицы. Дура я, дура… Надо было уезжать в войну-то. Муж говорит: знаю я, как к немцам попадаться, поехали. А он еще в первую войну в плену у их был, а уж теперь-то его по болезни не взяли. Поехали, говорит. А я… избу пожалела. Дура, семью сгубила. Немцы в соседнем дому, с нами-то рядом, кухню сделали. Во дворе — навоз у них, грязно. Сын это, Дмитрий мой, говорит: «Иди, мам, помоги им убрать». «Не, — говорю, — там много, не хочу». «Ну, я прошу тебя». Ему шестнадцать тогда было, в восьмой ходил. Ну, взяла вилы, пошла. Одну плетуху наклала на огород, другую, а Дима мне: «Сюда, мам». Я навоз на вилы — и к нему, смотрю, он мешочек красненький, ну, такой, — при Николае полпуда муки в ем продавали, — мешочек этот и вроде как вазелином смазан, он его в яму кладет, гляжу: а в ем — наганы. «Зачем ты? Ты что?» А он мне: «Пригодится…» Ребята все как один были — что Калорцев, что Плетнев, что Панфилов, что Дубровский, что Кузнецов. Да моих двое. Всем по шестнадцать, только Лександр мой — старик, да и то — сорок пять было. Ну вот, они оружие заготовляли, дома у нас и хранили, а муж мой, что надо, ремонтировал. И гранаты над дверью у нас лежали, маленькие такие, кругленькие — черные с белым — как эта баночка.
— А что за баночка-то? — Кожухов впервые ее увидел.
— А это — табак в ей. У меня глаза слепые, я как нюхну, так вижу. Ну, вот… О чем я?.. Немцы же как пришли, так первое дело виселицу поставили. Калинкинова повесили, еще одного, еще — пленных. Нас всех сбирали смотреть. Гаврилиных детей на елке распяли, висели — маленькие, голенькие. Они сами-то с Поребренки. А тещу его и девок расстреляли: две семьи расстреляли. Моего мужа сестру — Анну, ее живую сожгли, дочка-то ее в партизанах была. И Зайчики все сожгли, всю деревню в дом согнали, бензином облили…
— Вы о семье говорили, оружие там…
— Ну-ну. Напали они, ребятишки, на немецкие машины. Три машины с награбленным отбили. Связь перерезали карателям. Листовки клеили, радио у Плетневых в избе стояло. Группа, значит, у них была.
— Подпольная комсомольская организация. А сын ваш — руководителем был.
— Да-да, он — главный там. Любили его все очень. …Их дед Макей предал, Капорцев-то Василий с его дочкой гулял, ну, и боялся дед, что они все в партизаны уйдут и дочку его заберут, Макей как пистолет у Капорцева увидел, дак в полицию сразу. Он отсидел потом-то, а что уж там — отсидел… К нам пришли: несколько человек Диму за горло давят, а другие — гранаты над дверью достают, там притолока такая. Я плачу, не могу, а Дима мне: «Мама, уйди…» Как их с отцом забрали, дак я еще им обед носила. Я им одежу носила, говорю: куда погонют, дак продадите на хлеб. А мне Лександр говорит — не надо. Как знал. Я им на второй день холодец понесла, я холодец готовлю хорошо. А у нас коня на улице бомбой забило, я сварила холодца: ноги им понесла. Полицай стоит. «Примите, — говорю, — обед Лександру Огурцову». — «А его уже нет… Их обоих уже нет…» Как я с обедом назад вернулася, да как тут дома на полу валялася, — ох, не помню… А как их расстреливали, дак они дралися. Все семеро. Они заране договорилися, муж мой, Лександр, головой ловко бил, дак он сказал: може, кому напоследок зубы выбьем или требух прокусим…
— У вас, Анастасия Ивановна, лицо горит.
— Это температура. Когда я про Митю и Лександра говорю, у меня сразу температура.
— Устали.
— Я же сижу. Кабы я стояла.
— …Вы разволновались совсем. Давайте отдохнем? Нет? Тогда — о другом. Что у вас пальцы — поморожены?
— А-а, как сосиски. Во какие. Я думала, у меня их не будет. Меня когда били по голове-то, дак я голову руками закрывала, вот так. Ну, по пальцам и били. А когда Митю-то с Лександром убивать вели, дак они пели. Все семеро пели…
* * *
А всего собралось их, свидетелей, пятеро: трое мужчин и две женщины. Оказалось, что вторая женщина, Елена Герасимовна Евдокимова, тоже со Смоленщины, из Сафонова. Кожухов сразу их и познакомил и поселил в гостинице вместе. Огурцова о себе немного рассказала, та — о себе. Работает воспитательницей в школе. В войну отец Елены Герасимовны, старый колхозник, заменил ушедшего на войну председателя колхоза «Путь Ленина». Когда пришли немцы, в поле оставалось 13 стогов необмолоченной ржи. Фашисты предложили председателю колхоза быть старостой и обмолотить хлеб. Сославшись на плохое здоровье и возраст, Герасим Борисович отказался. Когда ненадолго пришли в село советские войска, Герасим Борисович сумел организовать солдат, партизан, жителей села — хлеб обмолотили. Вернулись гитлеровцы и отца Елены Герасимовны вместе со старшей сестрой Марией — учительницей, комсомолкой, расстреляли.
Огурцова спросила:
— А в Германию-то зачем?
— Там судят Карла Горни. Он и у вас зверствовал в Сычевке, и у нас.
— А ну как не узнаю его?
— Там надо, главное, показать, что были массовые расстрелы. Показать, что это такое — тайная полевая полиция, вот их номер — ГФП-580, это они всех казнили. Карл Горни — был там один из главных. Я почему знаю: я уже третий раз свидетелем. В Смоленске суд был, в Орле суд был — там наших предателей судили, и вот теперь.
…Впервые всех пятерых свидетелей собрали вместе в одной из комнат гостиницы. Из трех мужчин двое оказались стариками, а третий, черноволосый, был и нестарый, и модно одетый, как определила сразу Огурцова, — «фартовый». Все трое были, видно, знакомы раньше.
Елена Герасимовна вошла в комнату чуть позже. Как вошла, как посмотрела, так и обмерла.
Не чувствуя ног, она неслышно вышла из комнаты и поманила Кожухова.
— Я никуда не поеду, — сказала она шепотом в коридоре.— Тот, помоложе, черненький… Это он отца арестовывал…
Она говорила быстро, сбивчиво. Кожухов, однако, не удивился.
— Успокойтесь, мы все знаем. Это Корнилов. Они все трое — каратели. И отсидели на троих — 60 лет. Но сейчас едут как свидетели на «своих» показывать…
— Я с ними не поеду, — твердо сказала Евдокимова. — Да еще за границу. Он убьет меня.
— Вы в безопасности. Не волнуйтесь и, прошу вас, старушке Огурцовой ни о чем ни говорите, она перепугается.
В комнате, куда они вернулись, Огурцова стояла уже напротив Корнилова: «Где-то вас видала, где это — не могу вспомнить…».
* * *
Так они ехали за границу все пятеро — вместе: в одном поезде, в одном вагоне, по одному делу. Шестой — переводчик прокуратуры Кожухов.
Как проехали границу, Огурцова помнит плохо, когда проверили документы, она плотнее закрыла дверь купе и на всякий случай задернула занавески на окнах. Вошел проведать «Петрович».
— Ну что, не боишься, бабушка, не страшно?
— А что я — шпионка? — ответила и отвернулась. Кожухов улыбнулся.
В Берлине их встретили на Восточном вокзале. Все выпили по чашечке кофе, Анастасия Ивановна отказалась: «Молока бы…» Принесли молока.
Из Берлина они отправились в Эрфурт.
Женщины снова жили вместе. Однажды они вдвоем стояли у гостиницы и смотрели, как мужчина у себя в саду собирал груши. Их было полно. Он полез на дерево, на самую его верхушку. «Чего он туда полез?» — удивились обе, внизу груш полно, вся земля ими усыпана. Мужчина спустился, что-то сказал по-немецки, поманил к себе Анастасию Ивановну и насыпал ей груш.
Чуть позже Евдокимова говорила:
— А ведь это, Анастасия Ивановна, он из-за тебя на верхушку-то полез, на дерево-то, видно, самые лучшие искал.
Огурцова ничего не ответила, задумалась. Вечером, перед сном, она сказала:
— И тут, вишь, есть люди хорошие…
Анастасия Ивановна имела в виду еще и переводчицу Гертруду, она Огурцовой понравилась. Гертруда рассказывала ей, что не все немцы плохие. Что вот у нее и отец, и дедушка были коммунистами, и в войну они были за русских. Рассказала и о женихе в Дрездене, скоро свадьба. Приглашала на свадьбу.
За день до суда их повезли в Бухенвальд. Там Анастасии Ивановне стало плохо, и ее быстро увезли в гостиницу. В машине она сидела черная. «Что же Гитлеру надо-то было? Что?» — говорила она шоферу. Кто-то что-то ответил тихо по-немецки, и все до конца пути молчали.
* * *
Судья и присяжные заседатели сидели на возвышении, где-то очень высоко над ней. Подсудимый Карл Горни, бывший фельдфебель немецкой тайной полевой полиции ГФП-580, тоже сидел на возвышении — с иголочки одетый, гладкий. Это он руководил командами по расстрелу, отмечал свои юбилейные выстрелы: «Сегодня я сделал трехсотый выстрел!..»
Анастасия Ивановна стояла внизу, маленькая, согнутая, в неизменном своем черном с цветами платке.
— Свидетель Огурцова, вы узнаете этого подсудимого?
В переполненном зале стояла тишина. Она стала смотреть на него.
— Как я могу узнать?.. Я тридцать лет плачу, слепая стала. Я его в тумане вижу.
— Что вы знаете о расстреле вашего мужа и сына?
— Я как узнала, что расстреляли, два дня с полу не вставала, в избе валялась. Как я отжила — не знаю.
— Скажите, свидетель, как спасся после расстрела ваш сын Дмитрий?
— А он это… из-под земли вылез. Они ж драку затеяли. Перед расстрелом наши самолеты полетели, бомбить стали. Лександр, муж мой, крикнул: «Берем, ребята!» И кинулись. Как стрелять-то стали, дак Лександр сына-то столкнул в яму. Сам-то он, муж-то, мертвый упал, но так упал, что сына-то, Диму-то моего, сверху закрыл. Ну, их не закапывали, землей только забросали немного. А ночью-то очнулся: Живой?.. И… папироской где-то пахнет…
— Где он был потом?
— А как вылез из могилы — пополз. На речке обмылся и в Березовку. Его березовские любили очень, ребята-то…
Она замолчала. Но судья не перебивал ее.
— Любили… Березовские-то все у нас тоже учились, это семь километров. Как река разольется, так Дима их к себе домой всегда брал… Как мне сказали: Дима-то живой! — так я не могла продышать, не могла продышать от радости.
В зале стало совсем тихо, напряженно тихо.
— Что было дальше? — спросил судья после паузы.
— Дима в Березовке у Николая Сапунова жил, это одноклассник. Три недели жил, а потом староста березовский честно предупредил: пусть, мол, Огурцова сына заберет, а то из-за него всю Березовку сожгут. Бабка Аниса, Колина мать, отдала мне Диму, и он у меня еще жил. Под печкой. Ночью на огород пролезет, воздуху похватает-похватает и назад. Потом я его в Татаренку отвезла к Мише безрукому, это наши родственники, а потом — к партизанам…
— А много расстреливали?
— Много. — Анастасия Ивановна задумалась, поняла, что надо бы как-то сказать — сколько, но цифру она не знает. — Восемьдесят шагов могилы.
Судья непонимающе поглядел на нее.
— Я могилы мерила… Как Дима вернулся в 1943 году из леса, повел меня на ихнюю могилу. «Идем, — говорит, — мама, а то знать не будешь, где папка лежит». Показал, где их расстреливали. Там могилы были — большие… я измерила — восемьдесят шагов моих, вот таких…
Она показала.
Судья поблагодарил, попросил ее сесть на место. Она подняла голову и сказала вдруг ему тихо.
— Дима-то — как второй раз родился. Уж я думала долго должон жить. А он… три только дня побыл и — все. И на фронт. И — все. И — конец… А как его в избе били, дак кровь на стены летела!..
Она почувствовала, что опять поднялась температура, что губы ее дрожат.
Гертруда сзади осторожно взяла ее за плечи: «Идемте, Анастасия Ивановна, идемте…».
Огурцова повернулась вдруг к подсудимому и — шагнула к нему.
— Люди!! — она закричала вдруг громко. — Люди!! Он кровь детскую пил. Вы посмотрите, у него же… губы в крови!!
— Анастасия Ивановна, миленькая, успокойтесь,— Гертруда крепко держала ее сзади за плечи и вела к выходу.
Зал застыл в странном оцепенении. И в этом оцепенении слышен был слабый голос:
— Я не знал, что мой отец — убийца…
Это сказал сын Карла Горни. И это слышали все в зале.
* * *
Вечером она успокоилась немного. Пришел «Петрович».
— А судья-то, Лена, старый,— рассказывала она.— Старый, как гриб. Он, наверное, замучился, сидевши-то. Я б про Зайчики ему сказала, да он не спросил. И про Гаврилиных детей не сказала, на елке-то распяли. И про Диму не все сказала. Он, как три дня-то побыл да в армию-то ушел, он ведь, я забыла, в Москве еще был. Я ему туда, на… как их… на Воробьиные горы лепешки картофельные свезла. Его в училище звали, а он: «Кто же тогда воевать будет, если все в училище пойдут. Я, — говорит, — до Берлина хочу дойти».
…После Берлина, после войны оставалось у Дмитрия Огурцова одно важное дело. На второй день оккупации фашисты готовились взорвать памятник Ленину, готовились согнать на площадь всю Сычевку. А наутро памятник… исчез. Это Дима с отцом памятник ночью спрятали. Куда — никому о том не сказали. После войны и собирался Дима своими же руками поставить памятник на прежнее место.
— Ох, видишь вот… — Анастасия Ивановна вынула узелок, развязала его.
— На, погляди, бумага.
«…Ваш сын, красноармеец Огурцов Дмитрий Александрович… в бою за социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был убит… Похоронен в Витебской области, Витебского района, юго-восточнее 500 метров деревни Маклани…» В полк прибыл, говорилось в справке, 22 декабря 1943 года, и «числится убитым» 31 декабря 1943 года.
— Вот как… — сказала Огурцова, — неделю и повоевал…
— Вместо сына вы вот в Берлине оказались,— в раздумье сказал Кожухов.
— Говорила-то — так?
— Просто… слов нет. Вы не представляете, что с залом сделали.
— А зря он в училище-то не пошел. Дима-то. Романовский Ванька пошел, так он теперь вон на легковой машине ездит. Работает. Придет как ко мне, дак я плачу. А Коля Сапунов, одноклассник-то, у которого Дима в Березовке жил, тоже живой. Он инженер, дома строит. Ко мне ходит. Придет, на фотографию Димину посмотрит, и тоже — слезы…
…Перед отъездом был прощальный ужин. Произносились разные хорошие тосты. Гертруда и другие эрфуртские знакомые говорили Анастасии Ивановне много добрых слов насчет того, что на таких, как она, держится мир и покой, желали ей здоровья и еще долгих лет жизни. И Анастасия Ивановна тост сказала:
— Спасибо вам всем, вы нас тут берегли…
И еще она добавила:
— Не дай, господь, войны.
…А в это же самое время окружной суд Эрфурта, уже без них, оглашал приговор.
— За преступление против человечества, — читал судья, — первый уголовный сенат окружного суда Эрфурта в публичном гласном разбирательстве от 2, 3, 4, 5 и 6 сентября… приговорил…
Обратная дорога была короткой. Анастасии Ивановне надо было выходить в Вязьме под утро. Все просили ее обязательно разбудить, проститься. Однако она пожалела их, а когда Елена Герасимовна увидела ее уже на выходе, Огурцова сказала ей: «В гости ко мне приезжай, меня в Сычевке все знают, Огурцову спроси».
По перрону она засеменила быстро-быстро, хотя до пересадки в местный, из четырех желто-коричневых вагонов, поезд до Сычевки оставалось еще много времени.
* * *
Соседям своим и знакомым Анастасия Ивановна рассказывает о поездке не раз и не два. Показывает открытки, объясняет.
— Это — Бу… Бу-хен-вальд. Сколько тут наших пожечено…
Среди других открыток она хранит отдельно открытки-письма. Время от времени соседи перечитывают ей: «Дорогая Анастасия!.. Желаю Вам здоровья… Ваша Гертруда».
Сычевка
Смоленской области
1976 г.
Последушки:
-
Свидетельница (1976)