Эдвин Поляновский
Сегодня на рассвете…
Листаю старые газеты. Газеты как газеты. И сообщения как сообщения.
Предприятия досрочно выполнили полугодовой план — в Челябинске и Магнитогорске, в Сталино и Кемерово, в Киеве и Ленинграде. Развернулась массовая уборка зерновых в Нагорно-Карабахской автономной области. Заканчиваются земляные работы на строительстве Большого Чуйского канала. В Ленинграде построен циклотрон, там будут расщеплять атомное ядро. Подведены итоги первого тура Всесоюзного конкурса артистов эстрады.
«Завтра в столице Украины открывается новый республиканский стадион, являющийся одним из крупнейших спортсооружений в стране. На трибунах — 50 тысяч мест.
Завтра… центральным событием спортивного праздника будет футбольный матч на первенство СССР между командами Красной Армии (Москва) и «Динамо» (Киев)».
…Завтра.
Завтра началась война.
«Вчера состоялось заключительное заседание 3-й конференции московских архитекторов».
Речь шла об архитектурном оформлении столицы. А завтра приказом начальника МПВО от 22 июня 1941 года в Москве будет объявлена светомаскировка.
Нет, не завтра, сегодня на рассвете. Мирные газеты с сообщениями о мирном дне вышли 22 июня, когда на нашей земле уже несколько часов лилась кровь. Все началось уже сегодня.
«Вскрыта семейная усыпальница Тимуридов», — сообщают из Ташкента. Скоро Ташкент будет принимать эвакуированные семьи, блокадных детей.
«Жалобы подписчиков. Многие подписчики на газеты и журналы жалуются в Наркомат связи СССР на то, что выписываемые ими издания приходят порванными, испачканными, измятыми. За доставку подписчику журнала в скверном состоянии снят с работы начальник Успенского отделения связи (Тамбовская область) Е. Киреев».
Это было ровно 43 года назад — больше половины человеческой жизни. Где сейчас тот Киреев — жив, умер, погиб? Через несколько дней почтальоны с первыми похоронками на руках будут бояться зайти в дом к «подписчику».
Это было так давно. Женщины тогда стояли у станков и пахали землю. А мужчины слали им треугольники писем: «Жди меня…».
Это было совсем недавно. Потому что до сих пор еще жены ждут мужей, матери — детей, дети — отцов.
…Конечно, недавно. Ведь они еще даже не пожелтели, эти старые архивные газеты в толстых картонных переплетах — «Правда», «Известия»…
* * *
Хорошо бы выписать чью-то судьбу. На фоне последнего мирного дня всей страны упомянуть о ком-то как бы мимоходом, невзначай, и в конце, после четырех лет войны, после массовой гибели и слез, когда уже все забыли о нем, о герое, — вернуться вдруг к нему, живому, и на том поставить точку. Мы ведь помним не 20 абстрактных миллионов погибших на войне, а каждого из них — мужа, сына, брата. Но передо мной — газеты за 22 июня, а не за 9 мая, и ничья судьба никому не ведома.
Можно попробовать представить: вечер накануне войны. Теплый летний вечер, луна прячется в каракулевых облаках. Завтра воскресенье — пляж, река. Назначены все свидания. А кто-то, назовем его Карпов, некто Карпов — пусть Виктор, нет — еще Витя, юноша, сегодня вечером бережно везет свою молодую жену в родильный дом — где-нибудь в Киеве, Одессе, Севастополе или в Минске, Мурманске, Каунасе.
Жизнь прекрасна, что говорить, когда до завтрашнего свидания — всего одна, самая короткая в году июньская ночь.
Еще не знаем, кто из нас в живых
Останется, кого из нас убьют,
О судьбах наших нет еще и речи,
Нас дома ждет парное молоко,
И бабочки садятся нам на плечи,
И ласточки летают высоко.
* * *
Газеты следующего дня. Указы Президиума Верховного Совета СССР о мобилизации военнообязанных и о военном положении. Сводка Главного командования Красной Армии за первый день войны. Вечером 22 июня по радио выступил Черчилль с обращением к английскому народу.
«Никто не был более упорным противником коммунизма, чем я, в течение последних 25 лет. Я не возьму назад ни одного из сказанных мною слов, но сейчас все это отступает на второй план перед лицом разворачивающихся событий. Опасность, угрожающая России, — это опасность, угрожающая нам и Соединенным Штатам… дело каждого русского, сражающегося за свой очаг и свой дом, — это дело свободных людей и свободных народов во всех частях земного шара».
Газеты публикуют эту речь в изложении, первая часть абзаца — о враждебности, опущена. Я вынул ее на свет не со зла, а чтобы задуматься: разве сегодня, сейчас, не наступил тот момент, когда и неприязнь, и враждебность, и даже ненависть должны пусть не отступить — слишком неправдоподобно, — но хотя бы потесниться? Разве не наступил еще момент выбора для всех: жить или не жить? Неужели для того, чтобы понять друг друга, нужно, чтобы наступили чудовищные минуты новой войны?
После нее, может статься, последние мирные газеты на любом языке читать будет некому.
…22 июня 1941 года. Утро перед рассветом.
Пограничники наблюдали сосредоточение фашистов, докладывали и в ответ получали категорический приказ: на провокации не поддаваться. Конечно, провокации… Ведь заключен пакт о ненападении.
Спустя три месяца после подписания этого пакта Гитлер сказал: «у нас имеется договор с Россией. Однако договоры соблюдаются лишь до тех пор, пока… они выгодны».
Уже были сброшены первые бомбы на Киев, Одессу, Севастополь, Минск, Мурманск, Каунас, уже минуло полтора часа, как фашисты перешли границу, только после этого германский посол передал заявление Советскому правительству. «Превентивная война» была объяснена тем, что СССР… готовился напасть на Германию.
Все учли, все взвесили фашисты: наш промышленный потенциал, наше вооружение, наличные силы, тактические возможности, топливо, состояние дорог, климатические условия. Все, кроме природы нашего общества, характера народа. Разве могли учесть гитлеровцы, что одна лишь Брестская крепость будет стоить им дороже, чем покорение целых стран на Западе?
В первые же дни войны военкоматы осаждали тысячи людей — мужчины и женщины, старики и подростки, коммунисты и беспартийные. Изъявил решительное желание взять в руки винтовку Дмитрий Шостакович: «Вчера я подал заявление о зачислении меня добровольцем в народную армию». Письмо Шостаковича публикуют «Известия».
Мне кажется, тогда, в первые дни, было еще не так много материнских слез — у всех были гнев, решимость, даже лихость: война казалась делом нескольких недель, ну, месяцев. Вот газетные заголовки первой газеты военной поры: «Советский народ раздавит фашистских псов», «На удар ответим сокрушающим ударом», «Разгромим врага наголову».
Кажется мне, что даже теперь, сорок три года спустя, провожая в армию сыновей, матери плачут больше, чем тогда, в первый день войны: в мире сейчас тревожно, а те четыре года войны — в памяти. Я видел сам: на призывном пункте в центре Москвы, неподалеку от Лесной улицы, сходились бритоголовые парни — с гитарами, магнитофонами и, представьте, с гармонями тоже. Они улыбались, смеялись, прощались с невестами. А матери рядом — плакали.
* * *
Не хотите ли вечером отдохнуть? — спрашивают мирные газеты.
«Эстрадный театр «Эрмитаж». «На днях — государственный джаз-оркестр под управлением и при участии Леонида Утесова. Премьера — «Шутя и играя».
Не желаете ли подлечиться?
«На июль — сентябрь продаются путевки на курорт «Друскеники», Литовская ССР. Стоимость 26-дневной путевки 760 руб.»
Приглашают к себе, тоже на июль — сентябрь, санатории города Одессы: грязелечение. 24 дня — 636 рублей.
22 июня, когда были опубликованы эти объявления, вы помните, и Одесса и Литва уже полыхали.
«…Колхозники и крестьяне-единоличники полностью оплачивают наличными деньгами подписку на Заем третьей пятилетки».
И деньги, и облигации, и самые ценные ценности скоро пойдут в Фонд обороны. Вековая традиция: еще во времена Минина и Пожарского жертвовали ратникам кто что мог — сукно, холст, оружие, продовольствие, деньги, слитки золота и серебра. Так было всегда, и это — не благотворительность, не доброта, это — жертвенность. Это и есть — «народная война». Организатором всенародного отпора врагу на фронте и в тылу стала партия коммунистов.
Около четырехсот человек, подобно Матросову, закрыли телом амбразуру. Свыше четырехсот летчиков повторили подвиг Гастелло, направив горящие самолеты на колонны танков врага. Подвиг Талалихина, который пошел на воздушный таран, повторили около 450 человек. Более ста героев бросились под танки, десятки — взорвали гранатами себя и фашистов. Это только то, что удалось установить. Более одиннадцати тысяч фронтовиков заслужили высшую награду Родины — звание Героя.
Дело даже не в том, сколько их было, героев. Цифра могла быть и больше и меньше, просто кому-то выпало подняться в полный рост, кому-то — нет. Дело в готовности всех — подняться, не отступить.
А цифры эти мне сообщил Анатолий Гаврилович Янкевич, подполковник, начальник одного из отделов Центрального архива Министерства обороны в подмосковном Подольске. Знаете, сколько осталось в живых из тех, кто закрыл амбразуру? Семеро. Из тех, кто повторил подвиг Талалихина, жив остался каждый второй — это дело все-таки управляемое, можно рассчитать скорость, высоту, угол.
Ну а кто кинулся под танк, кто взорвал себя гранатой, кто повел горящий самолет на вражескую танковую колонну, тут — понятно: чудес не бывает.
Но вот — цифра: 20 миллионов 300 тысяч! Один западный деятель заявил: одна смерть — это смерть, массовая гибель — это уже статистика. Циничный афоризм, что говорить. Но малая доля истины, вероятно, заключена здесь в том, что нам трудно понять, представить, почувствовать такую необъятную гибель, как невозможно представить себе братскую могилу для двадцати миллионов или общее для них надгробие.
Гвардии рядового Сунгуталлу Айткуллова похоронили в небольшой братской могиле в Белоруссии вместе с другими погибшими. Товарищи дали залп и двинулись дальше — шел уже 1944 год. А недавно, два года назад, в Подольский архив пришел за документами для пенсии человек, представился: «Я — Айткуллов, я живой». Проверили — он. Оказалось, контузило, и он себя из могилы отрыл.
Руководитель отдела, подполковник Станислав Григорьевич Лукашев назвал факт удивительный: с 1970 по 1984 год таких, как Айткуллов «погибших», отыскалось две с половиной тысячи.
Давайте вычерпнем каплю из моря: 20 миллионов 300 тысяч минус 2 тысячи пятьсот… Арифметика смерти.
А тот, кого 9 мая тяжело раненным привезли домой, а 10 мая он умер, мы ведь числим его уцелевшим. Сколько их было таких: уже перешагнув порог, они умирали под своей крышей — через недели, месяцы, через годы.
* * *
Я храню много писем фронтовиков, детей фронтовиков — о войне, о том, что было после войны. Эти письма — дорогие свидетельства времени — стали достоянием истории, им нет цены.
Жумагалиев Алик, учащийся Актюбинского техникума железнодорожного транспорта:
«Я не воевал, но знаю, что самое страшное слово — это война.
Наш дом стоял на горе, а внизу была старая землянка. И в этой землянке жил летчик-инвалид, без обеих ног, контуженный, и с ним женщина — то ли жена, то ли сестра, а может, чужая.
Они приехали в начале лета, и вся детвора не отходила от этой землянки.
В школу я еще не ходил, и каждый день, бывая там, с каким-то страхом и жалостью глядел на бывшего военного летчика. Он был очень плотный — крупное чистое лицо — и не очень старый, возможно, тогда ему было лет сорок. Женщина была больная, может, тоже от войны, разговаривала как-то чудно, при этом больше бормотала что-то несвязно и отталкивающе.
Утром эта женщина выносила летчика на улицу и сажала на постеленное одеяло, тут же набегала шумная детвора, и женщина ходила вокруг него, отгоняя нас, пугая своим криком. Но когда она уходила, вся детвора садилась вокруг летчика и с огромным любопытством смотрела на золотистые пуговицы, на красивую военную фуражку.
Говорить он не мог, а только пытался что-то сказать, и получалось жалостное, никому не понятное бормотание. Он показывал на чистое небо рукой, гудел и долго что-то «говорил», выдавливая непонятные звуки. Каждый раз, видно, уставая и понимая, что никто никогда не поймет его, он сдвигал фуражку на глаза и плакал.
Когда он начинал плакать, все уходили, оставляя его одного.
За день, среди веселого купания в озере, игры в пятнашки мы забывали его и поздно к вечеру возвращались домой.
На другой день все повторялось…
Все лето прожили они в нашем поселке, а к концу вдруг собрались уезжать. С утра подошла машина, соседи уложили вещи, потом женщина подняла летчика и посадила его в кузов. Вся детвора пришла провожать их. Он снова пытался что-то сказать, но машина медленно тронулась, оставив пыль, нас и эту землянку, где жил бывший военный летчик то ли с женой, то ли с сестрой. А может, она была ему просто чужая».
Человеку одного этого воспоминания может хватить, чтобы до конца жизни остаться человеком.
Этот летчик тоже значится среди живых.
* * *
А знаете ли вы, что не только 9 мая встречаются фронтовики у Большого театра и в парке Горького, но и 22 июня. Да, в этот день, в четыре утра, они встречают рассвет на Красной площади. Встречают вместе с сыновьями и внуками.
«…Чтоб снова на земной планете не повторилось той зимы, нам нужно, чтобы наши дети об этом помнили, как мы! Я не напрасно беспокоюсь, чтоб не забылась та война: ведь эта память — наша совесть, она, как сила, нам нужна».
А как забудешь ее, если живым до сих пор не верится, что живы. Я листаю уже недавние газеты. Май, 1982 год, «Известия»: «Трудно даже поверить, но этот человек уже более 40 лет носит пулю в сердце. Она ранила политрука Павла Андреевича Казбана в жаркой схватке с фашистами в один из августовских дней 1941 года. Только на девятые сутки очнулся Павел Казбан… Советские медики сделали все возможное, чтобы извлечь пулю крупного калибра, застрявшую в правом желудочке сердца. Но кусок металла весом 14 граммов не удалось удалить». Так и живет бывший политрук Казбан, так и работает, несмотря на инвалидность,— с пулей в сердце.
Надо бы, хорошо бы издать огромную книгу, и в ней одной на тонкой папиросной бумаге уместить мелко-мелко имена всех павших. Всех. Это была бы самая волнующая и самая бесценная книга…
«Карбышев Дмитрий Михайлович, генерал-лейтенант, профессор, родился 14 октября 1880 года — погиб 18 февраля 1945 года».
«Карпов … Викторович, родился 22 июня 1941 года — погиб 22 июня 1941 года».
Ему, Карпову, безымянному, просто не успели дать имя, потому что 22 июня, на рассвете, когда он родился, в родильный лом попала бомба.
«…Никогда не умирает преступление, когда бы оно ни было совершено — тысячу лет назад или сегодня на рассвете»,— сказал польский писатель Стефан Жеромский, задолго до войны.
* * *
Маленькое отступление. Однажды они окружали меня сразу все — 20 миллионов. В Подольске, в архиве, в одном из огромных зданий лежат фамильные карточки. Именуется все это грустно, как стихотворная строка: «отдел безвозвратных потерь». Ни больше, ни меньше — «безвозвратных». Чувство непередаваемое — словно в огромном склепе. Никогда еще не окружало меня столько павших. Одних Ивановых целые огромные стеллажи. Дальше — на «К», «Л», «М», «Н», «О».
— Мне на «П», — прошу я молодого капитана, и мы идем к отцу.
Это совсем короткое отступление. Короче, чем самая короткая ночь в июне.
Стихи поэтов — фронтовика Арсения Тарковского и Юрия Воронова, пережившего в детстве ленинградскую блокаду.
1984 г.