Главные

                Мне любопытна непроницаемая жизнь на самых верхних ступенях, там, где вместо работы — деятельность, вместо заурядного общения — обмен мнениями, вместо друзей — единомышленники. Как доверяют они друг другу, если думают одно, говорят — другое, а делают — третье, и вся эта неверность мыслей, слов и дел — публичны. Как общаются они вне президиумов, слова — те же?

                Как-то довелось отдыхать в престижном номенклатурном санатории «Ай-Даниль» в Крыму: времена начинали меняться и высокую партийно-государственную публику чуть-чуть разбавляли прочим людом. В финской бане чаевничали партаппаратчики, осторожно-доверительно вспоминали прошлое. Суть: кто знает больше тайн, кто был наиболее приближен. Мне, чужому, приспичило выйти — куда угодно, в бассейн, например. Я обратился к пожилому человеку, с крестьянским лицом, очень похожим на лицо артиста Лапикова, он казался проще других: «Можно одолжить у вас шлепанцы?». Он взглянул на меня и деловито ответил: «Нет возражений». И снова повторил резолюцию: «Нет возражений».

                Странные одушевленные существительные появляются на свет и размножаются как все, а воспитываются и живут — в пробирках.

                Им недоступны самые простые инстинкты.

                Главные редактора «Известий» советского времени были далеко не первыми величинами, но тем не менее — члены ЦК партии, депутаты Верховного Совета СССР, возглавляли важные комиссии, комитеты.

Род недуга

                Как же Лев Николаевич Толкунов был не похож на партийных, советских и прочих высоких функционеров, застегнутых на все пуговицы. Кажется, прошел ту же школу, а совсем другой, даже внешне. Я рассматриваю групповые фотографии, где он вместе с депутатами, министрами, секретарями обкомов партии. У всех одинаковые, непроницаемые лица с широкими щеками, пухлыми подбородками. В одинаковых фетровых шляпах. А Толкунов среди них — как инородное тело, и одет иначе, и держится просто, улыбка — мягкая, обаятельная, обезоруживающая.

                В ту пору провинциальному беспартийному человеку попасть в «Известия» было чрезвычайно трудно. «Можете ли вступить по прежнему месту работы в кандидаты в члены партии?» — спросили меня в отделе кадров. — «Могу, но не буду».

                Оформляли — год. Публиковали охотно, но не брали.

                Наконец, обошел всех членов редколлегии — жестких цензоров, опытных опреснителей. Первый зам Главного участливо спросил:

                — Квартира вам нужна?

                Скажу правду — «да», и еще пять лет будут оформлять.

                — Нет.

                Потом было знакомство с Главным. «Работали в «Брянском рабочем»? А в командировки часто ездили? А в Карачеве были?»

                — Это моя первая журналистская командировка.

                — И я там был. В войну.

                Толкунов там был один день. И я через 20 лет — один день. А оказалось, как будто земляки.

                Он был военным корреспондентом «Правды» на разных фронтах — Калининском, Северо-Западном, Брянском, 4-м Украинском, 2-м Белорусском. Под Орлом шли жестокие бои, все газеты, в том числе военные, писали, что освобожден важный плацдарм — старый купеческий городок Болхов с крепкими каменными домами. Одна только «Правда» сообщила, что этот бастион занят немцами. Разбирался лично Сталин. Оказалось, Толкунов прав, он писал не в штабной землянке. Молодой журналист пошел с передовыми частями. «Началась яростная немецкая контратака, в Болхов ворвались десятки их танков и мотопехота. …Всю ночь шел жестокий бой. Полк, в котором я находился, залег на кладбище, было решено принять бой здесь. Описывать события не буду, фронтовики знают цену этим минутам».

                Для Льва Николаевича война, фронтовики, все это было как род недуга. Как-то вахтер попросил предъявить пропуск знаменитого журналиста-международника. Тот отказался: «Как будто вы меня не знаете?» Но вахтерам недавно была накачка в смысле строгости, он снова попросил пропуск. Журналист грубо выругался. Вахтер написал заявление на имя Главного редактора: «Я, участник войны…» Реакция Толкунова была мгновенной, через помощника передал: «Пусть немедленно извинится! Или пишет заявление об уходе».

                В другой раз, среди бела дня проходя в библиотеку, увидел через открытую дверь спящего (голова на столе) заместителя редактора отдела. Он был пьян. Помощник рванулся было растолкать его, но Толкунов остановил: «Нет-нет, пусть поспит». И заботливо прикрыл дверь. Заместитель редактора отдела тоже был участником войны.

                Род недуга.

* * *

                Я много писал о войне в отраженном виде — инвалиды, вдовы, сироты, которых власть забыла (и забила), о самих участниках войны, брошенных государством. Тут была еще закономерность: чем независимее и сильнее были герои в войну, тем бесправнее и гонимее они оказались после войны. Помните, у Бориса Слуцкого: «Когда мы вернулись с войны, я понял, что мы не нужны».

                Лев Николаевич к публикациям относился чутко.

Вызов

                Однажды помощник сообщил с таинственной важностью: во столько-то тебя ждет Главный. Помощник очень радовался, что-то ждало меня судьбоносное.

                Толкунов — без улыбки, выглядел серьезно:

                — Новороссийску присвоено звание города-героя. Золотую Звезду поедет вручать Леонид Ильич Брежнев, лично. Вам поручается написать его приветственную речь. Исходные материалы возьмите у помощника.

                Мне показалось, что я лечу в пропасть, из которой уже никогда не выберусь. Брежнев был тогда еще сравнительно молод, крепок, никаких признаков болезней, и до лакейской «Малой земли» было еще далеко. Но — не мое.

                — Извините, Лев Николаевич, я еду в срочную командировку, билет в кармане.

                Глупость. Дерзость. Вызов — речь о первом лице государства. Никакой командировки не было, проверить не составляло труда. Я никогда больше не видел такого лица Толкунова, оно потемнело. Он сказал резко:

                — Вы меня не поняли! Через шесть дней, в пятницу, речь должна быть вот здесь! — он указал на свой стол.

                — Ты с ума сошел! — шумел управделами «Известий» О.Н., невысокий, пухлый, мне кажется, он был связан с КГБ. — Это же высшая точка в биографии. Люди под это дело получают квартиры и дачи, как условия для работы, под это дело можно…

                Квартира, это, конечно, хорошо.

                Лев Николаевич подобными просьбами больше не обременял. Были просьбы другого рода.

                — Я тут написал воспоминания о войне. Чувствую, никак не могу подняться над окопом. Вы не посмотрите?

                Воспоминания — 40 машинописных страниц — предназначались для книги, частично — для «Недели». Я наметил сокращения (для «Недели»), замечаний и вопросов набралось 12 страниц. Главное: это были полководческие воспоминания — тактика, стратегия, мелькали номера и наименования воинских частей, действовали фронты, дивизии, полки, а рядового солдата — не было. Нужно было не подниматься над окопом, а спуститься в него.

                Я дописал концовку. Как много лет спустя после войны Толкунов поехал в Орел, Курск — на места боев, взял с собой Андрея, сына. Ночь перед тем не спал, волновался, из окна вагона начал узнавать излучину реки, деревню, опушку леса. Толкунову стало плохо с сердцем. Не доехав, он сошел с сыном на маленьком полустанке и пересел на встречный поезд — обратно, в Москву.

                — Откуда вы про это знаете? — чувствительный Толкунов факт этот скрывал и спросил не без подозрения.

                — Да вы же и рассказывали.

                — Правда?.. Забыл.

                В «Неделе» он оставил все как есть. А в книге сердечный приступ и возвращение с полпути изъял. Просто едут. Наверное решил, что долговременные читатели книги чувствительность примут за слабость.

* * *

                Он никогда не говорил в своем кабинете через стол. Вставал, приветливо улыбался, прихрамывая, обходил стол и, как собеседник, садился напротив, вытягивая вперед негнущуюся ногу.

                Он, единственный из советских Главных редакторов, заходил в маленький, рядовой кабинет: «Ну, как вы тут?» Однажды зашел: «Как вы думаете, удобно мне зайти к М.?» У М. недавно выбросился сын с 11-го этажа. «Вам — да».

                Сам, без камердинера, набирал телефон: «Вы свободны?»

                Был совершенно далек от интриг, излишне доверчив. К сожалению, часто ошибался в людях, всегда — в лучшую сторону. Это потом стоило ему немало горьких минут.

                Вообще, находясь на вершине, трудно доверчивому властителю увидеть людей внизу: умное лакейство не отличить от преданности и даже хитрую ложь — от правды. Находясь на вершине невозможно разглядеть мелкие пороки, в которых человек виднее всего.

                Человек мягкий, он держал в первых замах опытных церберов, так ему было спокойнее. Конечно, Толкунов был человеком своего времени (иначе и быть не могло), но не полностью, и верхние эшелоны власти устраивал поэтому не до конца. Был слишком для них образован, мягок, впечатлителен. Не мог сопротивляться правде.

                В 1976-м Льва Николаевича освобождают от должности, назначают председателем правления Агентства печати «Новости». В качестве компенсации переводят из кандидатов в члены ЦК КПСС.

Человек Суслова

                Новый Главный редактор «Известий» Петр Федорович Алексеев, как говорили, был человеком Суслова, идеолога партии, серого кардинала. Перед приходом в «Известия» он успел загубить «Советскую Россию».

                Когда Алексеев бывал в ярости, он кричал и топал ногами. Заместители, выходя от него, вытирали пот, держались за стенку, ощупью искали дверь из приемной — это я видел сам.

                Неугодные члены редколлегии были отправлены за рубеж (всеохватная система: верхние чины удаляются в Чрезвычайные и Полномочные, журналисты — в собкоры) по рангу, кого — в Польшу, кого — в Мексику. С рядовыми сотрудниками проще. Фельетонист отдела писем Валентин Преображенский лежал в больнице с сердечным приступом. Главный его уволил, и журналист скончался — там же, в больнице.

                Опытный партаппаратчик, Алексеев все свои гибельные распоряжения объявлял в пятницу вечером, когда цековское начальство разъезжалось по дачам и члены редколлегии, тоже не без связей, не могли никому позвонить.

                Нет, не Главный был виноват в том, что происходило. Ему позволили. Первый сотрудник, которого он уволил, был из отдела фельетонов — Толя Шайхет. Зав. отделом робко промолчал, и новый Главный понял: можно. Зав. отделом фельетонов послушно отправлял гранки фельетонов на визу первым секретарям обкомов партии тех областей, которые критиковались.

                Толкунова предали прежде всего те, кого он любил. Популярный журналист-международник громко объявил: «Подул свежий ветер перемен». Секретарь партийной организации, маленький колобок, который не одолел числительное 16 и выговаривал его как «шешнадцать», провозгласил новую школу советской журналистики — «Алексеевскую».

                Так всегда бывает: самые верные, чаще и дольше других стремящиеся задержаться в кабинете, самые ласковые бьют потом больнее других.

                Вся редколлегия предала Толкунова. Он знал об этом, и это его мучило.

                В самом начале разговора я затронул тему возможной неверности в высших эшелонах власти. Я думаю, это лишь фокус всех излучений снизу.

                Чтобы разоблачать людские пороки, не надо было ездить в командировки, все было под рукой. «Известия», как натуральное хозяйство, могли обеспечивать себя фактами долгие годы. Думаю, редакция была не хуже других учреждений советской поры, но все дело в том, что мы со своих страниц учили людей жить.

* * *

                Как и члены Политбюро, новый Главный заказывал себе фильмы и в большом конференц-зале «Известий» смотрел их в присутствии двух-трех приближенных. Как и они, его высокие партийные покровители, он выделил для себя отдельный лифт.

                Он был клонирован от них.

                Он и Они были равноудалены от народа, заботами о котором так усердно прикрывались. Алексеев и народ — вот тема.

                Петр Федорович сумел уволить могучего директора издательства «Известия» Л.Грачева. Леонид Павлович после войны был министром бумажной промышленности СССР, в войну — генерал, зам командующего фронтом Мерецкова по тылу. Да, могучий и связи сохранил. А вот — сшиб его Алексеев. В защиту директора работницы издательства написали письмо Брежневу. Письмо попало к Алексееву.

                — Наказать! — закричал он.

                — Их нельзя наказать, Петр Федорович. Они заряжают бумагу, работают в подвале. Ниже не опустить, — объяснил Дмитрий Плессер, зам нового директора издательства.

                — Позовите мне этот народ из цеха!

                Встреча с зарядчицами бумаги состоялась. Алексеев был в полном окружении своей свиты.

                — Грачева снимал ЦК. Вы что же, против решения ЦК?! — Главный редактор быстро распалился, стал кричать на женщин, как кричал всегда на своих заместителей, стал топать ногами, как топал на своих заместителей.

                Вперед вышла зарядчица Людмила К.

                — Слушай, ты! Пошел бы ты на …! — Главный в растерянности застыл с открытым ртом, и вся свита в испуге сжалась. — Ты, б…, знаешь хоть как мы живем? Я 30 лет корячусь в подвале, а квартиры до сих пор нет! Ты, б… — она выдала серийный мат, женщины развернулись и ушли.

                Опомнившись, Алексеев кричал на подчиненных:

                — Я вас просил народ привести. А вы кого привели?

                Однажды первый зам ответственного секретаря провожал Алексеева в аэропорт. Вылет задерживался. Зам отправился в справочное бюро, на две минуты оставив Алексеева одного. Когда он вернулся, застал бесподобное: Петр Федорович втиснулся в какую-то нишу и из глубины, выпучив круглые глаза, с ужасом смотрел, как мимо него ходят люди.

                Есть такая болезнь — антропофобия: боязнь людей, толпы.

                Когда Главный шествовал в парикмахерскую (практически — над его кабинетом, двумя этажами повыше), его сопровождала многочисленная охрана. Перед этим следовал звонок: немедленно очистить парикмахерскую! Сидевшая однажды в кресле немолодая журналистка выскочила, как из катапульты, и, прямо в бигуди, кинулась по редакционным коридорам. За спиной у парикмахерши вставали два мощных охранника, еще один — в маленьком предбаннике, еще двое — у дверей снаружи: один перекрывал выход из лифта, второй — боковой коридор. Еще один, помощник по хозяйственной части, садился также позади парикмахерши за журнальный столик и долго шарил руками под крышкой стола.

                — Что вы всё там ищете? — спросила парикмахерша.

                — А вы работайте-работайте.

                Однажды она не выдержала.

                — Я не могу работать, когда у меня за спиной стоят двое.

                Хозяйственный помощник остался в предбаннике, вся остальная стая дежурила у дверей снаружи.

                Рядом, в шаге, работала маникюрша.

                — А что, кто-нибудь из мужчин маникюр делает? — неожиданно спросил Главный.

                — Да, — ответила не без гордости.

                — Как?! — Алексеев вскочил с кресла. Побагровел, стал топать. — Кто?! Кто?!

                Маникюрше стало плохо, она прислонилась к стене.

                — Да это из издательства пара человек ходят, — выручила парикмахерша, — мы даже и фамилий-то их не знаем.

                — Из издательства? Ну, там одни педерасты работают. Их гнать надо. — Алексеев был даже доволен: вот оно, лицо вечных врагов.

                Когда появлялся Алексеев, маникюрша пряталась.

* * *

                В зависимой (от Кремля ли, от денег) газете самый зависимый человек — Главный редактор. Я убежден, что надо издавать книгу воспоминаний о каждом Главном редакторе. Это биография газеты, приметы времени — что и как сокращали и правили Главные в разные десятилетия, кто из политиков и всякого рода деятелей был вхож в кабинет, как менялись объекты обличений и разоблачений в газете, как менялась идеологическая и прочая конъюнктура. Вот сравнительно короткий исторический отрезок. Главный редактор начала шестидесятых во гневе:

                — Вы можете не уважать меня как Главного редактора, но вы не забывайте, что я еще и член ЦК!

                А спустя тридцать лет сотрудники говорили последнему советскому Главному редактору:

                — Уходите вы из ЦК, не должны вы там быть.

                Алексеев был абсолютно независимым Главным редактором — он делал то, что хотел сам, ему не надо было идти ни на какие уступки властям, так как его помыслы и дела заранее совпадали полностью с требованиями этих властей. Не сверху, а от него искренне исходило: надо сфотографировать в партере Большого театра министра и доярку, чтоб они, два голубя, сидели рядом. Слушают оперу…

                На редколлегии я сказал: «Старые «Известия» еще вернутся, вам еще будет стыдно за то, что вы сегодня делаете…»

                Правда, так думал: будет стыдно.

                За эти семь лет тираж «Известий» упал вдвое.

Возвращение

                Старые «Известия» вернулись буквально — в лице Толкунова. Дважды Главный редактор.

                Когда Лев Николаевич вошел в Овальный зал редакции, все встали, овация длилась, как на премьере Большого театра. И все отступники — и члены редколлегии, и партийный колобок дружно аплодировали.

                Возвращаются из-за рубежа опальные журналисты. Национализированы транспорт (лифт), объект культуры (теперь кино снова смотрят все вместе).

                Праздник! Свобода! И маникюрше не от кого прятаться. Она в белом халате, свободная, входит в свободный (недавно персональный) лифт. Невысокого роста незнакомец улыбнулся ей: «Вы работаете в парикмахерской?» Приветливый голос показался ей даже заискивающим. «Да», — ответила она, даже не взглянув на незнакомца. Так отвечали советские продавцы в магазинах, когда товара мало, а приниженных покупателей много. Или таксисты, которые сами выбирали маршрут — ехать или не ехать.

                — А как к вам попасть, когда удобнее? — снова любезно спросил незнакомец.

                — Как-как, — передразнила она, — как все. Записываться надо — «как».

                Незнакомец снова обаятельно улыбнулся: «Спасибо, до свидания». И вышел на 3-м, начальственном этаже. Тут маникюрша увидела, что незнакомец прихрамывает, и ей, как при Алексееве, снова стало плохо.

                Через несколько минут в парикмахерской раздался звонок: «Когда удобно?»

                В назначенный час вошел Толкунов. Один. Сел в кресло и, смеясь, повернулся к маникюрше: «А здорово вы меня…»

                С маникюршей потом, позже случился тяжелейший инфаркт. Несколько минут клинической смерти. Врачи реанимации спрашивали, что она видела. Ну да, тоннель, свет в конце, выход — зеленая трава, белый человек на белом троне. Она протягивает ему руку, но он отгораживается ладонью: не время…

                Не при Алексееве инфаркт, а при Толкунове. Так бывает: в войну не болели, а потом… Или, если помните, — маленький Чарли Чаплин уцелел на боксерском ринге, унес ноги, а уже в раздевалке на него упала с гвоздя безобидная, смешная перчатка, и он потерял сознание.

* * *

                Алексеева убрали, а Толкунова вернули не потому, что один плохой, а другой хороший. Просто переменилась власть. Умер Брежнев, к власти пришел Андропов, с которым Толкунов работал когда-то в ЦК, в отделе социалистических стран. Лев Николаевич попросился снова в газету. Андропов предложил возглавить «Правду».

                — Нет, только в «Известия».

                Когда я по звонку зашел к Толкунову, он стоял, облокотившись о стол, и рассматривал на большом листе пофамильный известинский список. Склонился, как маршал над картой сражений.

                — Ну, что? — он поднял голову. — Будем сокращать?

                — Никого вы не уволите. С вашим-то характером.

                — Между прочим, при мне из АПН было уволено полторы тысячи человек — и ничего, справился.

                — И чем для вас кончилось? Инфарктом.

                Конечно, люди, которые семь лет уродовали газету, были ему не помощники.

                Газета начала набирать силу.

                Но. Умирает Андропов, приходит Черненко и тут же снова убирают Толкунова. Буквально через год. Сдувают, как пылинку. Фронтовика, коммуниста, никогда ни в чем не провинившегося. Коллектив редакции для власти — ноль, читатели — ноль.

                В последний день работы в кабинет зашел Толя Аграновский. Попрощаться.

                — Поскольку вы снова не главный редактор, могу сказать вам совершенно прямо: вы — хороший человек.

                Это было в пятницу вечером. Через несколько часов, в субботу, рано утром, Анатолий Абрамович Аграновский умер.

Мистика

                Судьба хотела подравнять этих людей.

                У Льва Николаевича умер сын Андрей. Тоже журналист. Ему было 37 лет.

                У Петра Федоровича пропал внук Сергей. Военный переводчик. Ему еще не было тридцати. Искали с помощью члена думского Комитета по безопасности Виктора Илюхина. Увы.

                Несчастный, глубоко партийный Петр Федорович обратился к знаменитому экстрасенсу, и тот показал, где «зарыто»: двор, гаражи, зеленый забор, труба, недостроенный дом. Схватили машину, подъехали — описания совпали до мелочей. Увидели свежезакопанную яму. «Здесь, — сказал бледный экстрасенс, — что-то, изрубленное на куски».

                Милиционеры копать не разрешили: подождем собаку. Собака не освобождалась несколько дней. Когда приехали вновь, яма оказалась раскопанной: кто-то опередил.

                Мистика.

                Несчастный Петр Федорович. Если бы кто-то из нас мог помочь ему… Может быть, он в очередной раз ошибся, утвердившись, что убийцы — это и есть народ.

                Льва Николаевича отправили дослуживать в Кремль. Председатель Совета Союза Верховного Совета СССР. Должность звучная. Я навестил. Справа на стене — портрет Горбачева, слева — вид из окна: парадная площадь, голубые ели, Царь-пушка.

                — Красивый у вас вид из окна.

                — Вид-то красивый, да прав-то никаких, — ответил невесело.

                Должность в ту пору — представительская, действительно бесправная. Лев Николаевич был угнетен.

                Кремль стал местом ссылки последних советских Главных редакторов «Известий». Туда отправили и наследника Толкунова Ивана Дмитриевича Лаптева. Время — смежное, но совсем другое. Должность стала реальной, палата занималась законотворчеством, Лаптев вел шумные заседания Верховного Совета.

Эпилог

                Дорогой читатель. Важней всего в этом повествовании моя квартира, которую я, наверное, давно бы мог получить. Я совсем забыл об этом маленьком параллельном сюжете, в котором так коротко сошлись последние в жизни верность и измена.

                Все думал: напишу что-нибудь большое и хорошее, тогда и подам заявление на квартиру. Мама обменяла квартиру в районном городке на комнату в Москве — 14 кв. м. Там и жили. Много лет спустя я получил квартиру, от которой отказались молодые репортеры: 16 кв. м, блочный дом, под окнами трамвайная линия, напротив мукомольный завод.

                Мы писали объявления, менялись, доплачивали в течение почти 20 лет, пока не образовались две полноценные квартиры для съезда поближе к редакции. Почти два года документы валялись в Моссовете.

                Неожиданно помощь предложил Толкунов.

                Лев Николаевич лежал в больнице. Болел тяжело, мучительно. Я пытался навестить его, но Мария Алексеевна, жена, не разрешала: «Он плох, не хочет, чтобы его видели таким. Попозже».

                — Пожалуй, я смогу помочь вам, — голос по телефону был слабый. — В Моссовете работает человек, которого я в свое время крепко выручил. Спас, можно сказать! Зам пред. Моссовета. Скажите мне ваши данные. У вас ведь отец погиб. Пропал без вести? Все равно — погиб. Когда, как?

                Род недуга.

                — Не надо. Это только вас волнует. А государство никогда…

                — Вы не понимаете, это очень важно. Звоните.

                Звоню:

                — Не смог пока связаться. Я не свободен, вертушка только у зав. отделением. Как это не надо? Надо.

                Наконец:

                — Все в порядке. Он обещал, он поможет. Звоните ему.

                Не без труда дозвонился. Голос ответил жесткий, резкий, человека чрезвычайно занятого.

                — В чем дело? Ну и что, а при чем здесь я? Толкунов? Какой Толкунов? Ну, звонил, ну и что? А при чем здесь Толкунов, кто он и что он? — собеседник бросил трубку.

                Все образовалось само собой. Моссоветовским чиновникам надоели известинские ходатайства под сукном. Мы съехались.

                Я позвонил Толкунову.

                — Поздравляю! — Голос был еще слабее. — Ну как, помог мой звонок?

                — Именно вы. Если бы не вы…

                — Ну вот, видите? Я же говорил вам! Все-таки помнят меня! Помнят!.. — Лев Николаевич даже рассмеялся как-то по-мальчишески:

                — Помнят, а?

                Через несколько недель он скончался.

​

                Это было давно, это было недавно.

                Возможно ли возвращение к прошлому?

                У нас ничего невозможного нет.

2002 г.