Двое вышли из леса

                В лесу остро чувствуешь мудрую вечность природы. И в этой вечности постигаешь какой-то великий секрет и смысл жизни. И до тебя все это было — ели, березы, эти вот сосны, и после тебя, через века будет здесь та же первозданность. В лесу с немым недоумением заново открываешь давно открытое.

                И еще в лесу чувствуешь духовное очищение, обновление. Чувствование здесь замешано на всех запахах земли, оно сильно и властно. Как это у Паустовского: леса — «величественны, как кафедральные соборы».

                Впрочем, для людей, с которыми вышагиваю я по снежной лесной целине, природа — не храм, а мастерская, и они в ней — работники. Анатолий Иванович Казин — председатель районного общества охотников и рыболовов, Иван Иванович Бондарев — егерь. В районе есть и другие егеря, и охотников тут сотни, но я выбрал именно этих людей, именно их.

                От Рузы до Теряева добрались мы на автобусе, перешли шоссе и вышли сюда, на воспроизводственный участок. Охота тут строжайше запрещена, зверью — вольная воля. «Только собак наганиваем, тренируем, значит, — объясняет Казин,— чтоб без дела не засиделись»

                Сначала шли полем, по лыжне. Шли цепочкой — Казин, я, Бондарев. Когда лыжня пропадала, уходила в сторону, шли по снежной целине, ступая валенками след в след, чтобы не расходовать силы зря. Казин вроде бы мимоходом, но цепко схватывает все вокруг.

                — Вот заяц прошел. Следы видите? Беляк. Шел во-он оттуда, от оврага, к лесу. К кормушке.

                Через несколько шагов Казин снова останавливается.

                — А вот лисица мышь задрала. Видите?

                Ничего не вижу. Казин наклоняется и поднимает маленькие, чуть видно, волоски шерсти.

                — Полевая мышь вот отсюда бежала, видите — точечки на снегу, это ее следы, а сбоку еще следы, это — лиса. И вот, — Казин бросает на снег шерстинки, — все что осталось от мыши.

                Для Казина это пустое поле и этот притихший впереди лес заполнены жизнью. Он слышит все звуки и шорохи, по следам видит, кто, откуда, куда и зачем шел. И даже когда шел. Мне все это очень интересно, существует и открывается неведомая доселе вторая жизнь, и Казин — богатый должен быть человек, раз он эту вторую жизнь постиг.

                Но Татаринов-то, Татаринов… Что ж они оба о нем ни слова не говорят? Я же не зря именно с ними в лес пошел. Что ж молчат о нем?

                Кончилось поле, вступили в лес.

                — Знаешь, Иван Иванович,— говорит Казин,— Данилин просил выделить тридцать человек на расчистку просек. Слышь?

                — А где мы их возьмем, — отвечает сзади Бондарев, — пусть объявление через газету дают.

                Спрошу, спрошу, думаю, сам, где они его, Татаринова… А что «они его»? Оставили, бросили? Вроде не бросали.

                На развилке остановились. Казин сказал вдруг:

                — Здесь мы разошлись…

                «Разошлись». Вроде как на равных. Но ведь Татаринов отстал.

                — Да-а, он позади был. И вот сюда, влево пошел… В общем, мы-то сейчас как пойдем? По нашему маршруту или по его?

                Мне интересно знать, где они его потом нашли.

                — По его, по его пути.

                Петляем долго и немыслимо. Видно, Татаринов действительно плохо знал лес, да и пурга была тогда ужасная. Снова оказались на каком-то поле.

                — Вот тут, — показывает Бондарев, — мы его разыскали.

                Остановились — старый ивняк и четыре березы на опушке леса.

                Тут, — подтверждает Казин. — Спасибо собака помогла, так бы не нашли.

                — Точно-точно,— оживляется Бондарев,— идем, значит, с поисковой партией, смотрим — какая-то собака по опушке бегает и лает, зовет. Ну, один там из наших, с фабрики, он впереди всех был, подбегает, видит — Татаринов. Лежит. «Ну, Федор Григорьевич,— кричит,— ты тут разлегся, а мы с ног сбились!».

*   *   *

                Тут, на опушке, я еще раз вспоминаю и оцениваю то, что случилось.

                15 октября, в пятницу, заседало правление общества охотников. «На воспроизводственном участке браконьеров много,— доложил один из членов правления,— я слышал там недавно выстрелы. Стал считать — 17 выстрелов». «Завтра же пойдем посмотрим, — сказал Казин Татаринову, — возьмем Бондарева».

                Наутро, в начале седьмого, несмотря на отчаянную пургу, все трое, как и договорились, отправились в лес. Как говорит Казин, он за всю свою жизнь такой метели здесь не видел. Сквозь отчаянные завывания ветра где-то рядом в темноте словно хлопали ружейные выстрелы — это ломались и падали под ветром провисшие от тяжелого снега деревья. Проваливались по колено в снег, под которым лежала незамерзшая грязь.

                Прошли низину. У развилки Татаринов отстал.

                — Где ты? — окликнул его Бондарев.

                — Тут я,— донесся откуда-то из-за ветра голос Татаринова.

                Двинулись дальше. Когда через некоторое время снова окликнули Татаринова, ответа не было. Позвали еще раз — только ветер воет. Двинулись дальше. Заговорили о лицензиях. О том, что, дескать, дали вот им три лицензии на отстрел кабанов, а как делить их — недовольные будут как всегда…

                Оба — и Казин, и Бондарев — утверждают, что искали Татаринова. Прошли, как говорят, дорогу на Звенигород, высоковольтную линию, покрутились. Вышли на Валыгинское поле — нет никого. Зашли в будку комбината декоративного садоводства. Обсушились.

                — А ведь Татаринов-то нездоров, Анатолий Иванович,— сказал Бондарев.— Жаловался мне, что давление опять поднялось…

                — Да-а,— неопределенно ответил Казин.— Да нет, зайца, наверно, решил подстрелить. Придет.

                Обсушились. Погрелись. Перекусили. Когда возвращались домой, спросил уже Казин:

                — Поищем, вернемся?

                — Да он уж, поди, дома чай пьет.

                Так они шли, поочередно выказывая ленивое беспокойство и тут же уговаривая себя не волноваться.

                А метель свирепствовала. Казин — молодой и крепкий — обычно за день проходил и 40 и 50 километров, хоть бы что, а тут… Хотели даже, признаются сейчас, ружья побросать.

                Домой вернулись к обеду. Бондарев живет рядом с Татариновым. Соседи. Вернувшись, он не зашел к Татариновым. Испугался ли, ждал ли чего-то (как будто можно было отсидеться до лучшей поры)? К шести вечера прибежала взволнованная жена Татаринова: где Федор? Бондарев испугался: «А что, не пришел? Да он с Казиным вроде был…» — залепетал невразумительное.

                Потом Бондарев сообщил о беде в милицию. Позвонил Казину.

                Утром 17 октября, это было воскресенье, к Бондареву постучалась дочь Татаринова — Анна.

                — Иван Иваныч, дорогой, пойдемте в лес, покажите, где шли…

                — Не могу, радикулит у меня… — и Бондарев закрыл дверь.

                На поиски пошел было муж Анны, но вернулся ни с чем.

                Собрался народ у дома Татариновых, хотели идти всем миром в лес. Но куда? Ни Бондарева, ни Казина нигде не нашли. (Как оба говорят теперь, в это время они вдвоем тоже искали Татаринова… в подсобном хозяйстве Дорохово, где Татаринов работал.)

                Сейчас, когда уже давно все позади, я думаю, как с каждым промедленным часом, даже минутой росла тяжесть вины этих двоих. Поведение их в самом начале — просчет, к вечеру первого дня — трусость, на второй день — подлость. А на третий Татаринова действительно нашли. 18-го с утра была снаряжена поисковая группа, и где-то около часу дня нашли его у Валыгинского поля, рядом с садоводческой будкой, где отдыхали, грелись Казин с Бондаревым.

                — Ну, Федор Григорьевич, ты тут разлегся, а мы с ног сбились…

                Сказал тот, что был впереди, и осекся.

                Светило зимнее неяркое солнце. Ослабевший за эти дни ветер ронял с берез снежную пыль. Снег падал на лицо Татаринова и не таял. Рядом с ним, виновато виляя хвостом, видно, давно уже не отходила от него незнакомая собака, застывшая в нелепой преданности.

*   *   *

                От Валыгинского поля мы возвращаемся к дому. Казин и Бондарев по-прежнему чутко слышат все звуки и шорохи леса.

                — Вот лось шел. Недавно, — показывает Бондарев на следы.— Шел слева во-он к тому ивняку подзаправиться.

                — А зайцев-то больше стало. Как сено идет, Иван Иванович?

                — Хорошо, зайцы его любят.

                Я знаю, о чем они говорят. Охотники косят и вывозят с лесхозовских угодий сено — для косуль, зайцев. Еще они растят картофель, овес для кабанов, собирают рябину для рябчиков, тетеревов, зайцев. Для лосей и зайцев на зиму готовят солонцы: валят осину, в метре-полутора от корня рубят корыто и закладывают туда соль-лизунец. Через недельку-другую осина начинает киснуть, и тут-то подходят на подкормку лоси.

                Обо всем этом рассказывал мне вчеpa вечером Казин. Он гордится своим хозяйством, в области оно на хорошем счету. «План по членству, — говорил Казин, — идет хорошо, 932 охотника у нас, план по вырубке ивняка сделан. Лекции? Пожалуйста. Надо было за год шесть провести, а мы — семь. Тех же солонцов вместо 223 сделали 280».

                — Ах, сволочи, — Казин неожиданно останавливается. — Ну надо же, а? Иван Иванович?

                Я вижу на осине большенные вырезы ножом. Кто? Хулиганы какие-то.

                — Вот сволочи, — повторяет Казни, — судить за это надо.

                — Послушайте, — спрашиваю я, — а из вас кто-нибудь был у Татариновых в семье после этого…

                — А зачем? — ответили оба в один голос.

                — Мы венок ему купили? Купили, — объяснил Бондарев.

                — И ленту, — подсказал Казин. — Я вообще жалею вот о чем: зря я его, наверное, к себе в хозяйство взял. И старый он, и лес знал плохо.

                И замолчали оба. Словно где-то внутри у обоих опустились жалюзи, и ни света, ни звука не проникает в их сумеречные души.

                Казин впереди осторожно трогает ногой снежную корку. Проверяет что-то.

                — Это я смотрю, твердый ли наст, — объясняет он. — Тетерева, они же с деревьев прямо в снег сигают. Не побились бы.

                Проходим мимо обелиска с красной звездой.

                — Кому это? — спрашиваю.

                Молчат. Переглянулись.

                Я подошел к обелиску. «Лейтенант Суханов погиб в бою за Родину».

                — Он вроде Рузу освобождал, — словно оправдываясь, сказал Казин.

                — Но под Рузой погибли тысячи, а памятник-то поставили Суханову?

                — А кто его знает…

                Сколько же раз они тут проходили!!

                — Может, раз пятьдесят, может, сто… — отвечает Казин.

                Через несколько минут они уже снова читали следы.

                — Вот это беляк прошел, на поляну бежал. А во-он снегирь сидит. Снегириха, вернее: с красным брюшком, самец фиолетовый.

                …А все-таки лес, и природа, и все, что есть тут на этой земле, — не их богатство. Им вроде как одолжили всем этим попользоваться, пока они тут служат.

*   *   *

                Войну Федор Григорьевич Татаринов прошел всю, до последнего дня. И там, где он, артиллерист, мог умереть, жив остался. В мае они с женой, Зинаидой Николаевной, собирались праздновать 40 лет совместной, вполне благополучной и доброй жизни.

                Вспоминаю, что Казин и Бондарев не пошли хоронить Татаринова: людей побоялись. Бондарев только форточку приоткрыл, когда процессия шла мимо, и тут же захлопнул. И гулять с внуком на улицу он выходил долгое время только поздними вечерами, когда на улице никого не было.

                Должно быть, когда человек остается один, жизнь более чем страшна — она бессмысленна.

                Скрипит снег под ногами. Я иду по лесу с этими людьми.

                — Вы когда-нибудь рябиновый сок пили? Или что-нибудь другое предпочитаете? — спрашивают они.

                И у Казина, и у Бондарева настроение сейчас неплохое. Три месяца велось уголовное дело, и вот только вчера его закрыли, камень с плеч. В конце концов Татаринов скончался, как установила экспертиза, «от сердечно-сосудистой недостаточности».

г. Руза Московской области

1972 г.