Две судьбы

                Все было так же, как прежде, как каждый год в этот день. Как всегда, в это воскресенье со всех краев земли съехались сюда, в Саласпилс, бывшие узники.

                Все было, как и быть положено. Митинг. Речи. Цветы. Цветы клали туда, где из-под земли доносился глуховатый стук метронома. Тук. Тук. Тук. И звук, и ритм — точь-в-точь живое сердце под землей. Поляки и чехи, немцы и французы, югославы и русские, литовцы и белорусы, эстонцы и латыши, евреи и украинцы — больше ста тысяч осталось их в этой земле.

                В воскресном этом дне отражалась необратимость и непоправимость минувшего, его — минувшего — боль и горе. Но еще тут были гордость, достоинство и сила: сделали все, что смогли, выстояли. Слились воедино печаль и величие, слезы 22 июня и слезы 9 мая.

                Все было, как всегда в этот день, и кто-то в тесной толпе рядом со мной сказал: «Вот он — Розанов!..»

*   *   *

                Станислав Антонович Розанов до всего доходит, все постигает собственным умом. Знания для него невеликое подспорье — какие там по нынешним понятиям знания: техникум одолел. Жизнь, только собственная жизнь, до краев наполненная, подсказывает ему всегда, где она — правда.

                Этот средних лет крепкий мужчина застал еще свою республику буржуазной. Вначале — пастух, потом — батрак, Розанов мальчишкой попадает в Ригу. Грузит уголь в порту. Устраивается на деревообрабатывающую фабрику. Недосчитавшись однажды в аванс денег, он обратился к хозяину:

                — Господин, вы ошиблись.

                Хозяин — он же и кассир, а дочь его — бухгалтер.

                — Я никогда не ошибаюсь,— ответил господин. Парня выгнали.

                В те годы с завистью хаживал он мимо университета. Несколько раз пытался проскочить внутрь, но каждый раз его останавливал бдительный швейцар, проверявший у студентов уплату налога за обучение: «Покажи карточку!» Налог был таков, что даже иным кулакам накладно.

                Никогда не забудет, как бродил в порту, выпрашивая работу. С английского судна его окликнул матрос, и когда обрадованный Станислав поспешил к нему, тот сверху опрокинул ведро с помоями. Под хохот, свист и улюлюканье бежал он в портовую полицию. Точно ли судно иностранное, переспросили его в полиции, и слушать дальше уже не стали, выставили за дверь.

                В то же примерно время приехал в Ригу крупный западный лесопромышленник, остановился в роскошном отеле. И Ульманис отправился к нему на переговоры. В ту пору юный Розанов задумался: почему не гость снизошел до визита, а, наоборот, — Ульманис (Ульманис! — глава правительства Латвии) отправился в гостиницу. А когда задумался, смог объяснить многое из того, что происходит с ним лично.

                И потому Розанов застал свою страну буржуазной не маленьким сторонним свидетелем, а борцом.

                Отец его, Антон Казимирович, работал в коммунистическом подполье, переправлял за границу, на советскую сторону, тех, за кем охотилась полиция, собирал у себя в маленькой комнатушке сходки. Стас первое время стоял на карауле, потом расклеивал листовки, стал в подполье связным. Арестовали отца. Вскоре, когда Станислав шел на связь, выследили и его, схватили уже у самой границы.

                Пришла в Латвию Советская власть, Станислав Розанов — в рабочей гвардии, начальник 1-го Рижского батальона охраны. В подчинение к сыну поступает и его 66-летний отец. Красногвардейцы охраняют национализированные фабрики, заводы.

*   *   *

                Обо всем, что было после 22 июня, разговор сложный. Все пересказывать — бумаги не хватит. Что выбрать?

                Август сорок первого. Префектура, допросы. Камера смертников. Это был единственный момент во всей его мудреной, тернистой жизни, когда он, измученный пытками, решил покончить с собой. Пояс, шнурки отобрали… Пустые руки. Розанов смерил глазами камеру: в длину шагов шесть-семь. Если разбежаться и головой об эту вот стену…

                Хорошо, что в камере были еще трое. Русские летчики, двое — коммунисты, и молоденький — комсомолец. Им уже зачитали приговор, который утром, через несколько теперь часов, должны привести в исполнение. Они не спали, последние часы в жизни да еще спать… Вспоминали житье-бытье.

                Перед рассветом лязгнули ключи. Когда всех троих уводили из камеры, один из них обернулся с порога, крикнул:

                — Там в окне за решеткой — хлеб. Тебе. Надо жить!

                Понял тогда же Розанов: эти люди, хоть и были они голодны, подарили ему не нетронутый кусок хлеба. Они подарили ему мужество жить.

                Через несколько дней его вместе с другими погрузили в машину и под усиленной охраной повезли. В Саласпилс. Дорога, по которой ехали, была полна народу, под конвоем — старики, женщины, дети… Они тоже двигались к Саласпилсу. Розанов смотрел, как здоровые вели под руку больных, как пристреливали фашисты тех, кто падал. Молодая женщина вышла из строя, чтобы перепеленать ребенка. Шуцман вонзил ей в спину штык.

                В конце пути начинался старый парк — дубы, липы. Откуда-то из земли появлялись люди и вновь исчезали. Это были наши военнопленные, строившие концентрационный лагерь. Они жили под открытым небом, касками, мисками зарывали себя в землю, спасаясь от снега, дождя, ветра.

                То было лишь преддверие Саласпилса.

                Новичков встретила легковая машина, из нее вышли два офицера и долговязый — в гражданском. К гражданскому Розанов почему-то особенно присматривался: низкий лоб, жесткие глаза, тонкие губы. Оказалось, перед ним автор проекта и начальник строительства лагеря — Магнус Эдуардович Качеровский. Автор проекта… С чего же начал он строительство? Еще не появились первые бараки, еще не было вокруг и колючей проволоки, а в центре уже возвышалась… виселица.

                Один из заключенных попросил слова. Мы будем работать, сказал он, так, как потребует начальство, но просим создать нам хоть какие-то условия для жизни. Гражданский засмеялся:

                — Для жизни?.. Создадим, создадим…

                Заключенного расстреляли.

                Это было преддверием ада.

                Сам ад описан и исследован достаточно. Познакомимся лучше с людьми. С коммунистами Янисом Логином, Карлом Фелдманисом, Константином Стрельчиком. 21 января 1943 года, в день смерти Ленина, Янис Логин организовал в бараке митинг. Собралось более трехсот заключенных. Янис говорил о вожде, читал поэму Маяковского, стихи Пушкина и Райниса.

                Карл Фелдманис работал в строительной конторе лагеря. Почти каждый вечер, когда начальство уезжало домой, он тайком проникал в кабинет Кемеровского и включал радиоприемник. На следующий день весь лагерь знал фронтовые новости.

                Бок о бок с пытками и казнями шла иная жизнь. Подпольщики изготовляли оружие, готовились к вооруженному восстанию. Заключенные приносили из каменоломен взрывчатку, припасли несколько самодельных гранат, холодное оружие. Вырваться на свободу не терял надежды никто. Но…

                Но однажды, когда Карл Фелдманис поздно вечером, как всегда, слушал радио, в дверь забарабанили, вошел… Качеровский. Фелдманис успел выключить радио. Качеровский быстро прошел к приемнику и положил на него руку: теплый.

                — Слушал?

                — Музыку.

                Красная стрелка показывала Москву.

                Сотни заключенных были казнены в Бикерниекском лесу, и среди них руководители подполья — Фелдманис, Логин, Стрельчик.

                Розанов работал на пилораме. Качеровский заглядывал и сюда. Увидев как-то, что двое пленных жуют хлеб, Качеровский передал их эсэсовцам «за нарушение трудовой дисциплины». Пленных расстреляли на месте.

                Однажды осенью Станиславу сообщили связные: его отец погиб. Когда Антона Казимировича вели на расстрел, он пел «Интернационал».

                Жизнь лагеря шла своим чередом. На пилораме выходили из строя то один, то другой агрегат. А однажды заключенные устроили замыкание и лесопилка сгорела — вся, дотла.

                Как-то Розанову поручили «убрать» провокатора. Убрал. Появился вскоре второй. Розанов уже и до него стал добираться, но тот, учуяв неладное, нашептал Качеровскому. И хотя прямых улик не было, скоро подошла грузовая машина, в которую велели Розанову садиться. Он увидел в кабине, рядом с шофером, Качеровского, сердце екнуло. Однако у поворота шоссе Качеровский вылез и, махнув рукой, отправил арестованного дальше, в Центральную рижскую тюрьму.

                Так получилось, что первым, кто встретил Розанова в Саласпилсе, был Качеровский и проводил его — он же.

                На том они расстались. Два латыша. Жертва и палач. Разошлись каждый по своему единственному пути.

                На том расстались.

*   *   *

                Мы бродим с Розановым по Саласпилсу. Говорим о днях нынешних, но так или иначе, связанных с Саласпилсом. Станислав Антонович рассказывает о проблемах, которые его очень волнуют. Например, о том, что туристы не знают, как добраться до мемориала. Едут на электричке до станции Саласпилс, но это, оказывается, не то, надо выходить ближе. Поездные бригады об этом не объявляют, на железнодорожной рижской станции тоже ни слова об этом нет, а ведь можно было бы и отдельное расписание вывесить.

                Я слушаю внимательно все, о чем он говорит, и исподволь разглядываю его. И внешность, и выговор — человека не городского. В прямом, надвое, проборе видится что-то простое, что-то от российских молодцов, которые, опоясанные кушаками, выходили на кулачные бои. Годы-то годы, но ведь кряжист и плечист Розанов.

                Я смотрю больше на его руки, не смотрю — рассматриваю. Здоровенные руки землепашца. А может быть, и рабочего. Во всяком случае руки труженика, которые столько лет не по его вине занимались не своим делом.

                Я смотрю на эти руки так, будто в них одних только сила, и, кроме них, человеку этому ничего больше и не надо, чтобы в фашистском лагере безоружному привести в исполнение приговор подпольщиков. Но ведь чтобы владеть такими руками, надо, наверное, было ожесточиться сердцу и разуму. Так просто за горло не возьмешь.

                — Вы знаете, — прерывает раздумье Розанов, — друзья недавно меня на охоту взяли. И вывели они меня — ну прямо на лося. Выскочил — совсем против меня стоит, упругий, сильный. Мне кричат: стреляй, что ж ты! А я — не могу, ружье опустил. Они потом смеются: «Мы тебя больше с собой не возьмем…». Всю охоту я им испортил…

*   *   *

                Когда гостям нужно рассказать о буржуазной Латвии и сегодняшней величественной жизни и подтвердить настоящее многозначными цифрами и планами, пропагандистом приглашают испытателя полупроводниковых приборов, ударника коммунистического труда, коммуниста Розанова. Потому что он — впечатляет. Сама жизнь помогла ему определить истину, и для него — пропагандиста уже не существует теперь неожиданных вопросов.

                Как-то на экскурсии в Саласпилсе один мужчина перебил его рассказ:

                — Не так-то уж и плохо жилось в этом лагере…

                Все смолкли. От неловкости ли, от боли, от негодования… Розанов ответил спокойно:

                — А вы знаете, товарищи, ведь он — прав.

                Тишина стала пронзительной.

                — В этом лагере действительно были и те, кому жилось хорошо.

                И вот еще о чем рассказал Розанов.

                Стоит в самом центре Риги большая колонна с часами наверху. Часы эти издавна — место всех свиданий. Как-то, в конце пятидесятых годов, в ясный, солнечный и такой уже далекий от войны день, под этими самыми часами стоял он, Розанов. В очереди у газетного киоска увидел вдруг долговязого человека… Розанов остолбенел, не поверил себе — этот лоб, эти жесткие глаза, тонкие губы. С трудом переставляя ватные ноги, направился к постовому милиционеру:

                — Прошу вас, узнайте фамилию того человека в очереди. Это — фашистский преступник.

                Милиционер снисходительно улыбнулся, однако взял под козырек и направился к очереди. «Глупо-то как, — успел подумать Розанов, — при чем тут фамилия, ее можно тысячи раз сменить»

                Милиционер для вида проверил документы у нескольких человек и, вернувшись, доложил.

                — Фамилия его — Качеровский. Магнус Эдуардович Качеровский.

                Как выяснилось, никуда из Риги он не отлучался. Работал директором научно-реставрационного учреждения. Не надеялся, что встретится с живым узником созданного им ада, и даже фамилию, подлец, не сменил.

                — Вы уверены, что это он? — спросили Розанова в КГБ.

                Десять лет заключения — таково было решение суда. Для более строгого приговора не хватило свидетельств, т. е. оставшихся в живых свидетелей.

                Решение суда опубликовала одна из центральных газет. И тут посыпались свидетельства… Откуда только не писали бывшие узники Саласпилса. Один нашелся даже на реке Яя. Розанов и не знал, что есть такая река. Где она такая? В Сибири?

                Второй суд длился две недели. Качеровского расстреляли.

                Земля, конечно, слишком мала для двух таких людей, они не могли не встретиться.

*   *   *

                Каждый год в этот день все будет так же, как прежде. Как всегда, в одно и то же летнее воскресенье со всех краев земли будут съезжаться сюда, в Саласпилс, бывшие узники. Сейчас их осталось пятьсот.

                Каждый раз это будет печальный и величественный день. Митинг. Речи. Цветы.

                Все будет, как и быть положено.

Рига

1974 г.