А многих ты и не знаешь

               «…У них в саду под золотой яблоней два кувшина стоят: направо кувшин с живой водой, налево с мертвой. Перед боем пьют они живую воду, и после того никакая сила их не берет, никакой меч не сечет».

(«Сказка об Иване Богатыре»).

​

               А еще, если эту живую воду старый выпьет — молодым становится, хворый — выздоравливает. Даже мертвых она воскрешает.

               А кто ее видел, эту живую воду, кто ее пробовал? Говорят, нет ее. Сказка это.

               А я видел, и Толька Усок тоже. Он-то ей цену знает…

*   *   *

               В эту ночь Толька не мог спать, все время просыпался, смотрел в темное окно, потом на часы, потом снова закрывал глаза. Снова просыпался. Наконец, затемно еще встал, умылся, уселся на постели.

               Надежда Степановна заглянула в комнату.

               — Уже готов? — улыбнулась. — Ну, давай тогда позавтракаем пораньше.

               За столом она все время украдкой поглядывала на сына: «Взрослый, совсем уже взрослый…»

               Вдруг резко зазвонил будильник. Это было так неожиданно, что оба вздрогнули. В их маленькой семье никто никогда не заводил будильник. Надежда Степановна уже давно вставала на работу рано утром без всяких звонков, а Тольке он был просто ни к чему. Но в это утро в их маленькой семье появился еще один рабочий человек, очень боявшийся проспать.

               Впервые они шли на завод вместе — счастливая мать и взрослый сын. Шли через центральную проходную, потом — направо, по главной заводской аллее, по обе стороны которой шумят деревья. Матери казалось, что все люди смотрят на них, на ее сына. Перед тем как ей свернуть в экспериментальный цех, остановились: «Ну, сын, счастливо».

               Дальше ему идти одному. Надежда Степановна стояла и все смотрела, как в густом потоке рабочих широко, неторопко вышагивает ее сын, а потом уже и видно его не стало. Только угадывала по крайним рядам, где он. Отсюда, издали, казалось, будто рабочий поток не движется, а плывет, ровно несет в себе по течению и ее Толю.

               Поток свернул направо, за белый инженерный корпус. Теперь Толе совсем немного идти, там уже рядом. Надежда Степановна вздохнула и пошла.

               Ровно в восемь утра бригада коммунистического труда Петра Козина уже работала. Но в это утро Козин собрал бригаду.

               — Ребята, у нас новенький. Ну, давай знакомиться, кто ты, что ты?..

               А потом Кирилл Михеевич Винокуров, или Михеич, как его звали в бригаде, водил Тольку по цеху. Мальчишка с любопытством смотрел на сложные сплетения трубопроводов, паропроводов, нефтепроводов, окрашенных в разные цвета, на яркие стенды для дизелей. Тольке вдруг показалось, что дизельный цех очень похож на большой теплоход.

               — Что главное в корабле? — спросил Михеич Тольку. И сам ответил: — Дизель! Мотор, как сердце у человека. От него — грузоподъемность, от него и скорость хода. Все от него. Корабль без машины — даже и не корабль, а просто корыто.

               — Так уж и корыто? А как же в старину плавали — поставишь парус, и пошел.

               — А парус что такое? Опять же двигатель, тоже мотор, только не тот. Против ветра он не ходок. А на наших парусах знаешь куда ходят? По океанам. Тихий, Индийский, Атлантический… Наши паруса криво нельзя ставить. Понял? То-то…

               Потом Михеич повел Тольку в самый конец цеха, туда, где стоял уже готовый, новенький, только что собранный дизель. Громадный красавец, с трехэтажный дом.

               — Здорово! — выдохнул Толька.

               …В тот же вечер он снова побежал к заводу, посмотреть издали на свой цех. Снаружи он в несколько поясов. Кирпичное здание опоясывали две широкие стеклянные полосы, которые светились неоновым голубовато-зеленым светом.

               Толька частенько приходил вечером на это место. Однажды он поймал себя на мысли, что приходит сюда не только полюбоваться своим теплоходом, а потому, что к вечеру успевал соскучиться по ребятам, соскучиться по дизелям, на которые он всегда смотрел не только с уважением, но и с каким-то волнением, внутренним трепетом. Они остро пахли машинным маслом, соленым морем и густой тропической ночью, крепко настоянной на сказочной зелени тропиков.

               — Скорей бы завтра…

               Толька думал, что ему все-таки здорово повезло на эту бригаду.

*   *   *

               Будь ты трижды проклят, этот день. Толька пошел купаться. Разбежался и птицей полетел с крутого обрыва.

               Хорошо, что рядом оказались люди. Они увидели, как черноволосая голова загорелого парня стремительно прорезала водную гладь. А ноги вдруг резко остановились над спокойной пеленой, потом подогнулись и безжизненно осели в воду.

               Хорошо, что рядом оказались люди…

               Надежда Степановна прибежала в заводскую больницу. Первое, что спросила мать:

               — Ему больно?..

               Потом в больницу пришли ребята, остановили в коридоре женщину в белом халате.

               — Мы насчет Усока, что с ним будет?

               — Трудно сказать…

               — …Жить… будет?

               — Не знаю, ребята.

               — Пропустите, пожалуйста, к нему.

               — Он без сознания.

               — …А может, увидит своих — придет в сознание?

               Врач улыбнулся:

               — Вы ему кто будете?

               — Мы? Бригада.

               Конечно, Толя обязательно пришел бы в себя, если бы увидел своих. Но в тот вечер он так и не смог открыть глаза.

               …На другой день Володя Приходькин пришел на работу злой, вконец расстроенный, долго работал молча. Потом сказал, медленно растягивая слова:

               — Вот что… Толька мне большой друг… Им с матерью сейчас… ну, сами знаете, хуже некуда… В общем, я и за себя, и за него вкалывать буду. 150 — 160 процентов буду жать. Заработок — пополам.

               Ленька Кузьменков вдруг сказал зло:

               — Вы только полюбуйтесь: ходячая добродетель в полную величину. Ты что, лучше всех?

               — Чего? — вскипел Володька.

               — Да ничего. Я, я, я, — передразнил Ленька, — я ему друг большой… А мы все кто, посторонние?

               — Стойте, ребята, — спокойно перебил Михеич. — Чтобы человека в беде оставить, такого в рабочем классе не водится, — рассудительно начал он. — Давайте обдумаем.

               На участок заглянул председатель цехового комитета Жора Коряков.

               — Что за митинг? О чем речь?

               Узнав в чем дело, он сказал:

               — Не пойдет так дело, братцы! Толя Усок работал прежде всего на участке сборки, а потом уже в вашей бригаде. И весь участок будет давать его норму. Да вам одним и трудно будет, не потянете.

               — Не выйдет! — Ребята окружили председателя. — Наш парень, наш товарищ… Имеем право.

               Победила бригада.

               Но в бухгалтерии ребятам вдруг сказали, что это нарушение государственной финансовой дисциплины, что никто не позволит выплачивать зарплату неработающему.

               Совершенно убитые, они вернулись в цех. Неожиданно увидели там директора.

               — Леонид Матвеевич!..

               Директор выслушал ребят, потом, оглянувшись, где тут место поудобнее, присел на лесенку стенда и, ни слова не говоря, подписал заявление.

*   *   *

               Толька выжил. Но руки и ноги его парализовало.

               Однажды он прочел в областной газете о том, что в Херсоне сооружен теплоход, который назвали «Брянский рабочий». Потому что дизель был собран вот этими вот, Толькиными и его друзей руками. У Тольки вдруг гулко заколотилось сердце. «Брянский рабочий» — это ведь и в честь его, Тольки, назвали.

               А потом газета регулярно сообщала о первом рейсе теплохода, через моря и океаны отправился он в далекую Австралию. Шли в газету радиограммы, благодарности от экипажа. И ему, Тольке, благодарности… И каждый раз он волновался так, будто его, Усока, фамилия выведена на борту теплохода, и именно ему идут с далеких морей радиограммы.

               Ребята приходили каждый день. И по одному, и всей бригадой. И говорили всегда долго и обо всем. О футболе, о рыбалке, о Вьетнаме, о «Брянском рабочем».

*   *   *

               Да, действительно тебе, Толя, повезло на хороших друзей. Впрочем, «повезло», наверное, не то слово. Попал в хорошую бригаду? Это конечно. Ну, а те-то, другие-то люди, с которыми приходилось прямо или косвенно сталкиваться тебе и твоим друзьям, они-то, эти люди, — случайные. Они, походя, узнавали о твоей, чужой, казалось, для них беде, и ни один не прошел мимо. Ни один. Тут, брат, не везение.

               Впрочем, о многих из них ты и не знаешь. Ну, например, об электрике с твоего же завода Егоре Гавриловиче Давыдове. Ребята тебе ничего не рассказали тогда. А ведь в облпрофсовете-то тогда отказали. Хлопцы здорово просили, тебе тогда ведь совсем плохо было. Но женщина сказала:

               — Ребята, милые, все понимаю, рада бы помочь, но ведь за весь год только одна путевка в этот санаторий была. Уже отдали ее. Вот в следующий раз…

               — Фамилия? — неожиданно громко, резко спросил Ленька.

               — Чья фамилия? — испугалась женщина.

               — Ну, хозяина путевки.

               Ребята тут же покатили на другой конец города. Обладатель долгожданной путевки уже сидел, как говорится, на чемоданах.

               — Путевка нужна?

               Это был нелепый, даже дикий вопрос с ходу, как только ребята вошли. Егор Гаврилович опешил.

               — А как же, лечиться вот поеду, давно собирался.

               — Понимаете, человек умирает. Путевка, ну, позарез нужна. А? Товарищ, дорогой…

               — Ну, раз такое дело…

               Это было настолько неожиданно, что ошарашенный хозяин дома, только когда благодарные ребята уходили, спросил:

               — А вы хоть ему кто будете?

               — Мы? Бригада.

               …Ну, а тетка с тортом?

               О ней ребята тебе тоже не говорили, не рассказывали, как метались они в тот вечер, в тот самый вечер, когда тебе исполнилось двадцать лет. Врач разрешил бригаде отпраздновать день рождения в палате. «Ладно, уговорили, но спиртного ни-ни». К бутылкам самых разных сортов лимонадов, сиропов и соков очень нужен был торт. Отправились за ним Лелька, Володя и Николай. Во всех столовых Бежицкого района тортов не оказалось, в ресторане — тоже нет. Ребята сели в такси и поехали в Советский район, за пятнадцать километров. Подъехали прямо к бисквитной фабрике. Дверь оказалась закрытой, возле нее стояла женщина.

               — Сторожиха я. Какой вам еще торт в такое позднее время…

               Ребята рассказали все. Все-все. Женщина ушла и вернулась не очень скоро с большой коробкой.

               — Пожалуйста вам.

               Ленька протянул деньги.

               — Нет-нет, — запротестовала женщина, — что вы, ребята… Это же от меня, — и она посмотрела на них так, будто обманулась, ошиблась в них, ошиблась в том, что они хорошие, правильные парни. Ребятам стало неловко.

               — Спасибо большое.

               «Тетка» с тортом. Ребята даже имени ее не знают, так и называют ее. А какая разница? Причем тут имя? Просто еще один хороший человек встретился по пути, это — главное.

               …А матрос? Он, совсем незнакомый, чужой человек вошел в палату и, широко улыбнувшись, как старому знакомому, сказал Тольке: «Здорово! Ну, как твои дела?»

               Он приходил еще и еще, а Тольке все неудобно было спросить его имя. Имя он узнал уже позже, так, между прочим, в разговоре.

               Моряк навещал Толю до конца отпуска.

*   *   *

               Это были самые трудные дни в жизни Толи Усока. Такие дни, наверное, просто неизбежны, когда тебе двадцать, а ты лежишь в лежку и не шевельнуть тебе даже кончиками пальцев.

               Ночью Тольке приснился океан. Не бушующий, ревущий, а тихий, спокойный. И синий-синий — смотреть больно. По нему белый теплоход плывет. Толька его сразу узнал — это же «Брянский рабочий». Красавец! Синий океан вдали пересекает сказочная аквамариновая полоса, прозрачная, даже светится. Да это ж и есть живая вода. И теплоход за ней идет и для него, для Тольки Усока.

               Проснулся он от запаха свежего морского ветра. В комнате была открыта форточка — вот он откуда, свежий мартовский ветер. Было тихо, все спали. И после этого красивого сна такой вдруг убогой показалась ему надоевшая больничная палата. И вдруг пришла ему в голову отчетливая мысль, что уже никогда ему отсюда не выбраться, все надежды на поправку — как этот сон с живой водой. Вон уже скоро деревья за окном вторую весну будут кланяться ему набухшими тугими почками, звать туда, к ним. Толька вспомнил о ребятах, они во вторую смену сегодня. Они вкалывают, а ты лежишь, они — на каток, а ты лежишь. Они — на танцы, а ты лежишь в этой проклятой палате. К черту такую жизнь. В это утро Толька решил, что покончит с собой. Решил твердо, спокойно.

               Когда сестра принесла ему завтрак, он чуть-чуть пожевал, потом сказал: «Сыт. Спасибо». Потом стал есть меньше и меньше.

               О том, что он решил умереть, стало известно довольно быстро. Плакала потихоньку Надежда Степановна, приходили каждый день хмурые, злые на собственное бессилие ребята. Через несколько дней Толька совсем сдал, уже с трудом мог говорить.

               Однажды к нему пришел старший мастер цеха Виктор Семенович Гончаров. Он принес с собой… книжку «Как закалялась сталь». Это было до того наивно, что Толька даже улыбнулся через силу: ничего не нашел-де мастер новее и оригинальней. Ему вдруг показалось, что этот взрослый, умный мужчина фактически расписался в своей беспомощности перед его бедой, так он выглядел нелепо с книгой, которую они «проходили» еще в школе, которую он знал наизусть. И от этого его вдруг охватила злость, но он сдержался и только сказал тихо:

               — Настольная книга советской молодежи? Ну-ну… Почитайте, может, поможет.

               — Читать я тебе не буду, — спокойно сказал Гончаров. — Сам прочтешь. Знаю, знаю, что читал, все равно будешь читать…

               В пору полнейшей апатии человек, лежа на кровати, может смотреть на знакомые с детства старые обои и лениво искать какие-нибудь новые сочетания давно знакомых узоров. Или может без конца искать причудливые сочетания облаков на небе, хотя и облаков-то почти нет. Точно так Толька листал читанную и перечитанную книгу. На одной из страниц уголок книги был чуть-чуть, будто нечаянно загнут. А строчки вверху подчеркнуты ногтем:

​

               «Все это — бумажный героизм, братишка! Шлепнуть себя каждый дурак сумеет всегда и во всякое время… А ты пробовал эту жизнь победить? Ты все сделал, чтобы вырваться из железного кольца? А ты забыл, как под Новоград-Волынским семнадцать раз в атаку ходили и взяли-таки наперекор всему? Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой…».

​

               Десятки раз читанные строчки, когда он был еще здоров и беззаботен, сейчас вдруг обожгли больное тело. Раньше это было ходячей цитатой, употребляемой и к месту, и ни к месту. Сейчас это стало жизнью, такой же, как у него, только еще хуже. Ведь Островский был еще и слепой к тому же.

               «…Ты все сделал, чтобы вырваться из железного кольца?» А ничего ты не сделал! Ребята для тебя и за тебя все делают, а ты — слюнтяй…

               В тот вечер бригада снова пришла к Тольке. Глубоко запавшие глаза его блестели.

               — Ты обязательно будешь ходить, Толик!

               — Я буду бегать, ребята! С вами!

               …Человек мужает в трудную минуту. Чувство мужества так же естественно, так же в крови, как, например, любовь к родине. Ростки этого чувства, зароненные сызмальства, могут окрепнуть, зацвести в полную силу и красоту только на благодатной почве, той самой, которую питает живая вода. Конечно, болезнь еще не отступила. Но смерть сдалась, а разделенное горе совсем съежилось.

               Ох, крепко знает силу бесценной живой воды Толя Усок. Каждый день к концу смены смотрит он на большую стрелку часов, ждет с нетерпением, когда придут ребята, когда бригада снова будет вместе. И только раз в месяц ребята опаздывают, задерживаются после смены. В этот последний день месяца бригадир подводит итоги:

               — У тебя, Володя, двадцать два рабочих дня: два дня на комиссии был, правильно? У Михеича — двадцать три: один день болел. У меня — двадцать четыре. У Леонида — двадцать четыре. У Толи Усока — тоже, как всегда, двадцать четыре рабочих дня.

г. Брянск

1965 г.